коновязи, то ли ограничители для пьяных возниц. Фонари с уже не светящимися газовыми горелками... На углах кварталов — названия улиц еще со старой орфографией, с ятями и ерами. Выпуклые глазурованные горбыльки, где по интенсивно синему цвету отчетливо читались белые буквы имен.

Новшества отражались и на уличных указателях. На замену их, видно, еще не хватало средств, но отцы города проявили изобретательность: скомандовали закрашивать глазурь синих табличек ржавой оранжево-розовой краской и по трафарету выписывать на этом фоне вновь присвоенные имена. Помню именно такие таблички на улицах вокруг Таганки — Интернациональную на месте Швивой Горки, Товарищеский на месте Дурного переулка, а кое-где и в центре: «улицей Герцена»закрасили «БольшуюНикитскую», «площадью Революции» — «Воскресенскую», а «Советской» — «Скобелевскую площадь». Оптимистическая краска оказалась недолговечной, легко отколупывалась, отлетала и в образовавшиеся просветы проступала живуче-яркая синяя с белым — дореволюционная. Сквозь отколуплины под «Марксистской» легко прочитывалась старомосковская Пустая, а из-под загадочной «улицы Потье» (мало кто знал фамилию автора текста «Интернационала») упрямо просвечивала отвергнутая «Большая Дмитровка», как и Мясницкая из-под недолговечной Первомайской.

Еще одной «зримой чертушкой» тогдашней Москвы, имеющей отношение к ее именам, запомнились номерные знаки домов. С дореволюционных лет уцелели трехгранные жестяные фонари-призмы с прорезями для номера и для мелкого слеповатого шрифта с именем улицы. Расчет был на освещение изнутри — одна из стенок открывалась, как дверца на петлях, и внутрь фонарика дворник вставлял керосиновую лампу или подобие лампады с горючим маслом, а то и просто свечу. Случались и знаки прогресса —электропроводка с патроном и лампочкой. Цифры и буквы на светящихся призмах читались ночью лучше, чем днем.