бимых писателей — Лескова и Пришвина. С Пришвиным Конёнкова связывала и прижизненная близость.

Голубкина — не гениальное ли дарование? Но ведь женское. «Голубкинская » нельзя, уже есть неприкосновенная Го-лубинская — по бывшей деревне. Голубкина улица — по какой голубке? Значит склонять, как «склонили» Мухину — дали в Новом Переделкине улицу с двухэтажным «Скульптора Мухиной»? Впрочем, у Голубкиной есть персональный музей, а это подороже улицы!

Еще одна звезда в нашей скульптуре и тоже женщина — Сарра Дмитриевна Лебедева, изумительная портретистка. Но у нее полно однофамильцев, а старообрядческое имя Сарра тоже не для улицы... Кое-что сделала для Москвы скульптор Белашова — но настолько ли, чтобы делать Бела-шовскую улицу?

Плодотворно работали в скульптуре анималисты (впрочем, проявляли себя и в живописи, и в графике). Ватагин, Ефимов, Трофимов... Может быть, не улицам их имена, а аллеям в парках и зоопарках — у наиболее выразительных ефимовских фонтанов с дельфинами, ватагинских медведей или трофимовских «Тигра» и «Носорога»?

В свое время я немало сил приложил, чтобы прижизненно были признаны права на показ произведений мордовского самородка — скульптора Эрьзи, вернувшегося на родину после долгих лет жизни в Аргентине. Тогда, летом 1954 года, удалось добиться сенсационной персональной выставки его работ в Москве, на Кузнецком, — это был не первый ли прорыв в блокаде нашего искусства, замордованного сталинскими монополистами — Александром Герасимовым, Ма-низером, Вучетичем, Томским. Мастерская Эрьзи на 2-й Песчаной улице стала местом паломничества многих тысяч москвичей, приезжали и иногородние.

В отличие от равных ему по классу мастеров — Конёнкова, Голубкиной, знавших, что творили, гениальность Эрьзи была скорее подсознательной, интуитивной, но сила и выразительность изваяний от этого не убывала, а то и росла.