В. В. Колесов
Русская ментальность в языке и тексте
стр. 132
ность идеи, изменяли природу своей предметности, становились именем «женского» рода.
Падеж приспособлен для размещения слов в пространстве пред-ложения. Контекстно формульная метонимическая смежность выражена посредством ряда формальных удвоений. Сначала фонемы соединяются в слоги-морфемы (ж-е = э/се), затем морфемы — в слова (жен-а — жен-е), потом слова слепляются в предложно-падежные сочетания (к жене, о э/сене) или возникают сочетания двух корней (жено-люб, жено-подобен). О соединении подлежащего со сказуемым нет и речи, обычное дело.
Род одевает слова платьем, число наставляет в разуме, падеж расставляет их по местам.
Так опредмечено в нашем сознании всё, что подвластно сознанию.
И только тогда сознание действует. В пространстве своей ментальности.
Не раз описана русская природа, ее просторы и простран-
Просторы ства. Простор и есть основной образ русской ментально-
пространства г rj
сти, в отличие, например, от болгарина, у которого в его
горах нет простора и пространство занято телом, предметом; у русского пространство — это круг, мир окрест тебя [Гачев 1988: 162].
Метонимическое расширение пространства типа матрешечного (это синекдоха) определяется отношением частей к целому.
Цельность целого — это Всё, весь Божий мир: Мир—страна—деревня— дом—я — ив обратном порядке, вкладываясь друг в друга, с расширением до космоса (уселеная: Вселенная).
Таким этот мир предстает и в Голубиной (глубинной) книге, народном поэтическом творении, которое описывает Мир как Целое и потому Живое. Организм, а не механизм. От Леонтьева до Бердяева звучит эта нота отвращения к мертвой технике, к «машине».
Мир дышит сгущениями и разжижениями пространств.
Язык всегда подсказывал подобное представление о пространстве через четкие двоичные противоположности эквиполентного типа, которые сегодня описываются посредством дихотомических привативных, переосмысляя тем самым исходные представления с точки зрения современной.
И беспредельность пространств, из которых рождается время, заданное движением, становится исходной точкой развития как метафор речи, так и самых разных чувств, ощущений, переживаний русского человека. Они и в песнях воспеты, и в стихах, и в сказках. «Русский дух не видит бесконечности в образе шара, — говорит болгарин, — лишь в прорыве замкнутости, всякой грани, можно ее обнаружить: в отлете вдаль» [Гачев 1988: 203]. Да, это символ русского духа.
И еще: «Кому при взгляде на эти пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому — именно ему самому, — тот или уже весь исполнил свой долг как следует, или же он нерусский в душе» [Гоголь VI: 243].
Нерусский в душе.
А теперь обобщим всё сказанное о признаках, классифицирующих ментальность. Они укладываются в отмеченное распределение трех сущностей пространственного размещения: слово—идея—вещь. Более того, все три непостижимым образом соотносятся с некоторыми идеями, традиционными для русского христианства, всегда принимавшего справедливость слов Христа: «Азъ есмь путь