40    Постигая Москву

ционных столетий: вокзалы, общественные здания, великолепные доходные дома буржуа, банки и, конечно, особняки. Может быть, в стиле той эпохи отражается и различный характер двух столиц. Петербургские экземпляры того периода — дом Толстого, магазин Елисеева и дом Зингера на Невском проспекте — кажутся мне более прохладными, более северными, более английскими и готическими. Москва и в этом отношении менее ортодоксальна, более красочна и чрезмерна.

То, что архитектура начала XX в. в Москве столь заметна даже в чужеродном окружении, должно быть, связано с тем обстоятельством, что стиль модерн резко контрастирует с историзмом второй половины XIX в., слишком часто сводившимся к обычному эклектизму. «Происходит не возрождение Возрождения, а рождение», — писал Отто Вагнер, характеризуя революционный импульс движения, которому многим обязаны и позднейшие авангардисты, столь резко отзывавшиеся о модерне.

Несмотря на многочисленные вмешательства, архитектура двух предреволюционных десятилетий не была стерта с лица земли, слишком глубокий отпечаток она наложила на лицо города, в слишком большой степени сконцентрировала в себе силу того капиталистического бума, который вырвал Москву и всю Россию из идиллического существования глухой провинции.

Москва была городом задолго до того, как стала столицей. Расположенная иначе, чем Петербург, — внутри страны, поглощающая жизненные соки, перерабатывающая и концентрирующая их, по-другому и построенная — как ядро, открытое во все стороны, способная развиваться и не скованная классицистическим планом в виде шахматной доски, она представляла собой центр капиталистического бума, даже если крупнейшие промышленные комплексы вроде верфей, Путиловского и Обуховского заводов находились в Петербурге. Буржуазия с национальным лицом собирается там, где достаточно места, где непосредственно видна связь с национальной историей и организмом народа, где сама эта буржуазия еще носит знаки своего происхождения. Рябу-шинские, Коноваловы, Третьяковы, Морозовы, Мамонтовы, Четвериковы стали промышленными магнатами только на рубеже XIX—XX вв., во втором или третьем поколениях, они трудом пробили себе дорогу из крестьянского бытия, и крепостное состояние в некоторых случаях было для них не таким уж далеким прошлым.

Сила крестьянина, «самого себя сделавшего», с самого начала имела привкус конца буржуазного мира. Мамонтов, Рябушинский и другие — хозяева города, хотя власть еще не в их руках. Они приобщились к культуре дворянства и понимают, что оно обречено — хотя бы потому, что непродуктивно «проедает» свои земельные владения. Их время пришло в тот момент, когда оно уже истекало. Сфера их жизни — узкий участок между аристократа-