Об упадке репортажа

Деятельность коммерсантов и торговцев, банкиров, техников, инженеров, на время поселившихся в городе, более или менее ясна для меня, во всяком случае яснее, чем то, что делают здесь профессиональные репортеры. От одного я совсем недавно услышал, что он ухитрился работать здесь, даже не зная языка страны. От другого узнал, что он, проведя в городе немалое время, еще ни разу не ездил в метро. Тут не над чем смеяться и нечего осуждать. Вопрос для меня чрезвычайно серьезен. Что делает иностранный корреспондент, если хочет остаться в Москве? Сообщения о перестройке правительственного аппарата, о цифрах производства в колхозах, о новинках литературного рынка, которые он должен будет сортировать и оценивать, он в принципе может получить и за границей. Конечно, важен фактор времени. К тому же, почитав газеты, посмотрев вечернюю телевизионную программу «Время» или посетив театр, журналист узнает больше, чем донеслось бы до него вдалеке. Но

о новых театральных постановках, о выставке, вызвавшей сенсацию, часто сообщается только тогда, когда соответствующее событие уже стало «предметом репортажа», т. е. о нем говорят, пишут, дело «сделано». Всё (и больше всего сообщения официальных агентств страны) герметически опосредовано. Похоже на то, что рассказывали о Сталине, — будто он представлял колхозную действительность только по великолепному красочному фильму.

Существуют, конечно, и другие источники, которые со временем можно будет, вероятно, назвать «хорошо информированными кругами». Однако в целом это вряд ли как-то меняет тот факт, что корреспондент в основном привязан к кадровому составу агентств и узнает общественность, которая в такой форме не существует, только со стороны. Творец общественного мнения — в стороне от мнения, не подлежащего публикации. В этом заключена какая-то аномалия. А когда к такому корреспонденту попадает правдивая и важная информация, что он делает, если она влечет за собой опасность порицания? Как негласные ограничения действуют на выбор сюжетов, на установление приоритетов? Какая форма мышления вырастает из соприкосновения жажды новостей или даже вполне серьезной гласности с гласностью, чрезвычайно суженной? Какой устанавливается угол зрения на вещи: взгляд переместившегося в пространстве чужака или освоившегося на месте человека, который хочет сделать понятным для других то, чего нельзя понять извне? Как взаимно сглаживаются, притираются друг к другу противоположные воззрения, а может быть и мировоззрения, и что получается в результате? Возможно, такой образ мыслей, при котором настоящего антагонизма уже не может быть, который подсказывает, что всё нужно как-то сделать понятным,