14    Постигая Москву

и промежуточных зонах, на пограничных линиях, где Европа переходит в нечто другое или настолько подвержена различным влияниям, что не сразу и назовешь по имени что-то, смутно кажущееся близким, это не так ясно. Москва — явно такое место, не только центр, но и мембрана взаимопроникновения двух континентов.

Есть и причина, не зависящая от нас. Это неисторичность, свойственная самой советской общественности. Подобное утверждение может показаться поразительным, ведь едва ли в каком-то другом государстве мира существует столь систематически разработанный календарь праздников, основанный на исторических событиях, годовщинах и юбилеях — начиная от Куликовской битвы до Бородино, залпа «Авроры», Сталинграда и первого полета человека в космос. Между тем избыточная презентация прошлого сама по себе уже указывает на проблемы с историчностью. Насильственный разрыв с историей, очевидно, должен был быть излечен обилием исторических реминисценций, конечно же избирательных. Но рана под повязкой не зажила. Солнечный свет и свежий воздух пошли бы ей на пользу больше, чем настойки, которые прописывали сменявшие один другого врачи.

Некоторые фрагментарные остатки исторического сознания города все же уцелели, не став жертвой принудительной или добровольной амнезии. Сначала как память множества отдельных людей о том, что было, а затем и как знание того, что где происходило. Материал для реконструкции основных и побочных действий на чудовищной сцене под названием Москва рассыпан тысячами осколков. Он передается внутри семей; он обнаруживается в книгах, которые давно не актуальны или сознательно изъяты из оборота; он содержится в официальных энциклопедиях и даже в газетных заметках. Предпочтительное убежище для неприятных истин — нечто оторванное от жизни, неважное, макулатура. Каждое поколение заново пишет историю, так что при каждом повороте свет падает иначе, предмет, с которым, казалось, разделались, выступает у нас перед глазами в новом освещении и, может быть, совершенно по-другому. С каждым поколением изменяется интонация, с которой говорят об истории, прежде всего самой недавней и имеющей самое непосредственное отношение к рассказчикам. Задолго до изменения генеральной линии берут слово сноска и библиографический аппарат: версия, вынесенная под строку, отдельные выступления субъективного внутри главной линии оказываются поучительнее текста, напечатанного полужирным шрифтом.

Сходным образом обстоит дело с таким городом, как Москва. То, что представляется иностранцу прежде всего, — это картинка, текст. Текст можно прочитать по диагонали — тоже не без удовольствия. При более внимательном чтении читатели задержатся на некоторых местах, сбитые с толку нелепостями в содержании или стилистическими нарушениями. Здесь-то и начинается нечто вроде работы по дешифровке, не особенно отличаю-