РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ПОЖАРИЩЕ В ПРЯМУХИНЕ

Деградация русской деревни может погубить всю страну

Трагическая гибель священника Андрея Николаева и его семьи столь тесно переплетена с самыми больными вопросами наших дней, что вынуждает говорить о них сегодня, когда хочется просто молчать. Никакие слова не исцелят нас от того чувства ужаса, что охватывает душу при виде покореженного детского велосипеда, извлекаемого из пепелища в поисках останков. Но зрелище этого пепелища там, где недавно стоял дом и жила семья из пяти, вернее, почти из шести человек, еще страшнее, чем мы думаем.

Автор этих строк понимает чувства тех, кто отказывается верить в виновность прямухинских крестьян. Да, хочется, всей душой хочется восстать против «пьяной» версии, против «русофобского желания свалить ответственность за преступление на «тупого и бессмысленного мужика», хочется сказать, что до такого злодеяния русский мужик, пусть и пропащий, допиться не может. Есть же страх Божий у него в душе! Но патриотизм не должен питаться самообольщением.

Мы знали том, что отец Андрей вынужден с оружием в руках стеречь церковную утварь и иконы от алкоголиков-односельчан. Мы знали это, еще когда он был жив. Виновны мужики или нет — выяснит следствие. Но однозначно, что они могут быть виновны. Алкоголик или наркоман одержим такими лютыми бесами, что может пойти на любое злодеяние, если оно направлено против того, кто стоит между ним и вожделенным зельем. В помраченном мозгу пьяниц отец Андрей Николаев — препятствуя грабить и, следовательно, пропивать награбленное — как бы вырывал у них уже поднесенный ко рту стакан. Тут возможны любые вспышки самой немыслимой ярости, потому, что тихий и безобидный пропойца тих и безобиден только покуда ему не мешают пить.

Какой страх Божий может быть в деревне, которая почти столетие живет вне храма?! Священник в нем пока еще — чужак. Мы живем в немыслимой реальности, где город более религиозен, чем село. Состояние же села чудовищно во всех смыслах. Три года назад мой знакомый, выпускник философского факультета МГУ, служил в армии. Добрая половина его сослуживцев — ребята из деревни — читали текст присяги по слогам. А еще они простодушно радовались тому, что после «дембеля» им останутся армейские полушубки и сапоги, каких им никогда не купили бы нищие и пьяные родители. При этом упомянутый юный МГУшник был с детства воцерковлен, а его сослуживцы не умели даже перекрестить лба.

Только сельское духовенство, лучшим из представителей которого был убитый священник, сегодня является «на земле» жизнеспособной прослойкой.

Вместе с тремя маленькими Николаевыми мы — в очередной раз — похоронили наше будущее. Только жены священников на селе рожают сейчас не просто пресловутого «третьего ребенка», но четвертого и пятого, и, что много важнее, только дети духовного сословия на селе получают полноценное домашнее воспитание и настоящую родительскую заботу. Исключения, конечно, есть, и каждое из них радостно, как манна Небесная, но речь сейчас об общей картине.

Распределение после ВУЗа кануло в Лету вместе с Советским союзом. Молодежь, имеющая мозги или руки, движется только в одном направлении — из деревни. В деревню едут лишь те, кто выбрал для себя поприще, до сих пор не свободное от распределения — только не на три года, а на всю, если надо, жизнь. Молодые священники с женами безропотно принимают этот крест, надолго бросая друзей, библиотеки и музеи, бытовой комфорт, интернет. Не все сельское духовенство родом из города. Многие семинарий не кончали, начав службу с алтарника, обучаясь на ходу. Но это — лучшая часть деревенской молодежи, деревни не покинувшая.

Жалованье сельского священника скудно. Семья, по понятным причинам, велика. Чтобы прокормить ее, в свободное от храма время, которого нет, священник с женой вынуждены возделывать огород, иметь хлев и птичник, иной раз — и пасеку. Дети, подрастая, включаются в труды семьи. Во многих селах-деревнях хозяйство священника — самое лучшее. При этом отец, при первой же возможности, тянет к дому кабель интернета, чемоданами тащит из города детские книги.

Вместе с отцом Андреем Николаевым мы лишились десятков сельских священнослужителей завтрашнего дня. Юноша, размышляющий о подаче документов в духовную семинарию, еще волен в своем выборе. Гибель иерея, защищавшего свой храм, может вдохновить встать на его место. Но поставить на место его жены и детей своих будущих близких, таких же беззащитных — это совсем другое. Это не может вдохновить на подвиг.

Если в нашей деревне, кроме духовенства, есть еще что-то здоровое и хорошее, это лишь свидетельствует о фантастической жизненной силе нашей нации. Мы не то, что забываем, но не проводим логических цепочек из прошлого в сегодняшний день. Генофонду нашего крестьянства был нанесен чудовищный удар — раскулачивание, метко названное А.И.Солженицыным «коренным переломом крестьянского хребта». При установлении советской власти на селе шел антиотбор, выравнивание под худших. Под раскулачивание мог попасть любой хороший хозяин. Ядро колхозов составило сельское отребье — пьянь и рвань. Чему удивляться, если за несколько десятков лет мы из мирового экспортера превратились в импортера хлеба. Тут не только в тупости колхозного устройства дело, но и в том, что в колхоз пришел мужик, не состоявшийся в самостоятельном труде. Однако генофонд изо всех сил выравнивал себя, природа по амбарам скребла, по сусекам мела, и дарила — вопреки всему — хороших детей. Но тут черную роль сыграла урбанизация. Еще со сталинского закрепощения деревенские парни воспринимали службу в армии как билет на волю, к городской жизни. У девушек такого билета не было. Они оставались и шли за худших, за тех, кто, демобилизовавшись, не годился в горожане.

В наши дни этот процесс только набирает обороты. Мегаполисы, как исполинские вампиры, высасывают из деревни все, что жизнеспособно. В результате почти все, что составляет соль нации, сконцентрировано в городах. Если не дать этому — на государственном уровне — обратный ход, если не провозгласить децентрализацию первейшей национальной задачей, катастрофа неизбежна.

В годы перестройки была первая волна возвращения горожан к земле. Она шла стихийно, естественно. Ее вызвала усталость от городской жизни, тесноты, скученности, да и подсознательное стремление к продолжению рода. Думаю, последнее играло здесь достаточно серьезную роль. Вспоминается меткое определение одного духовного лица — «человеку не свойственно размножаться в городском — вертикальном — пространстве: для пробуждения инстинкта ему нужна горизонталь — даль, собственно горизонт». Сто лет назад Джек Лондон написал роман «Лунная долина». Это книга о юной супружеской чете, о двух детях промышленного города, устремившихся на поиски земли. (Кстати, и в ней автор воспроизводит приведенную выше мысль. Первенец Саксон и Билла не доживает до появления на свет среди городских смут. Второе их дитя рождается в доме на земле). Когда повеяло свободой, многие русские захотели своих Лунных долин. Но первая обратная волна разбилась об отсутствие государственной поддержки, о тупость бюрократии, мздоимство местных властей, о то же самое недоброжелательство селян. Не говорю уже о том, что 1918 год не завершился до сих пор: ведь как раз с перестройки и пошли косяком сходные с трагедией Николаевых, хотя и не столь жуткие случаи: завистливые соседи подпускают «красного петуха» начавшим преуспевать вчерашним горожанам.

Вторая волна людей из города в деревню сама уже не пойдет, да и подло было бы на это рассчитывать. Слишком уж дорого обошлась многим эта попытка.

Между тем выбор нашего будущего не в том, будет завтрашняя Россия индустриальной или аграрной. Выбор в том, будет она или нет, поскольку без деревни ей не жить. Какое-то время мегаполисы с сателлитами простоят среди пустых полей и лесов, потребляя курятину из США, зерно из Канады, молоко из Евросоюза. Пустующие пространства тем временем заполнят пришельцы — из Китая или ближнеисламских республик. Этот захват, собственно, уже начался. Недавняя история с дагестанцами, терроризировавшими фермеров под Калугой — только один из немногих раскрывшихся эпизодов. Пришельцам даже не придется брать наши города в осаду: они падут сами.

Во Франции, всеми силами удерживающей аграрный статус, деревня намного здоровее города. У нас все обстоит строго наоборот.

Поднять деревню могут — с помощью государства — только горожане. Это они должны воротиться к корням, перерубленным у многих совсем недавно, одно или два поколения назад, встать плечом к плечу с Церковью, которая сражается за деревню в одиночестве. Фермерство — или столыпинское хуторянство — должно стать престижно, в жизнь хуторянина должны прийти все городские блага.

Происшедшее слишком чудовищно, чтобы предаваться скорби и слезам. Наши слезы слишком дешевы пред лицом этого ужаса. Надо поднимать село.