Новогодние раздумья о природе вещей

Я много лет пиджак ношу,
Давно потерся и не нов он,
И я зову к себе портного
И перешить пиджак прошу.

Булат Окуджава


Я непростительно редко навещаю одну очень пожилую даму. Совесть, конечно, грызет. Но стоит явиться, как за непременным калорийным пирогом к чаю непременно же следует:

— Я тут вещи перебирала… Вот в этом костюме я была на защите диссертации. Кандидатской. Ну что означает «не влезешь»! Ты примерь, да и все. Сидит, как на тебя шито! Что-что? Не носишь юбок по колено? Ну так можно удлинить. Обрезков, увы, не сохранилось, но не беда. Ты, знаешь что, надставь сверху, любой другой тканью. Все равно под жакетом не будет видно.

Воображая себя в строгой юбке, надставленной под покровом жакета каким-нибудь веселеньким ситцем, я покрываюсь мурашками. Но каждый раз ухожу, сгибаясь под тяжестью огромных узлов. При этом я знаю, что выкинуть все это на помойку не поднимется рука. Так и будет бесполезная ветошь забивать шкафы.

Даже когда у нас мало денег, мы не перешиваем больше старые вещи. Мы покупаем дешевые обновки.

Во времена, когда формировался, в буквальном смысле взгляд на вещи моей знакомой, все, облекавшее человеческое тело, незадолго до этого либо блеяло, бегая по травке, либо росло в поле, либо выползало из тугого брюшка шелкопряда. Любой тогдашний кусок ткани был добыт куда труднее нынешнего, извлеченного из колбы. Он действительно заслуживал уважения. Не самые бедные люди перекрашивали и перелицовывали старую одежду. Да и с чего ее, такую долговечную, вдруг взять да выбросить? Мы же скоро перестанем понимать буквальное значение слова «перелицовка». Смысл стихов, взятых мною в эпиграф, замутняется таким образом на наших глазах.

С того дня, как королева Елизавета Тюдор надела первую пару вязаных чулок, по середину XX столетия человечество чулки и носки штопало. Даже, пожалуй, и не по середину. Во всяком случае, я помню по детским воспоминаниям, как шерстяные носки штопала бабка. Для удобства штопки водились еще специальные деревянные грибы. Скоро предназначение отдельных уцелевших экземпляров сделается непонятным.

А кто может вообразить себе, чтобы вокруг обуви китайского производства столпилась с воплями восхищения вся сапожная мастерская? Анекдот, не правда ли? Применительно к обуви, одежде и прочему слово «китайское» сделалось в наши дни синонимом слов «ширпотреб», «халтура», «дешевка» и т.п. Между тем предложенную коллизию я наблюдала сама. Было это в мои пятнадцать лет, когда я случайно раскопала в чулане старые туфельки матери, туфельки времен «дружбы» с Китаем. Примерив их, я ощутила себя Золушкой, которой не надо никакого бального платья, - при таких туфельках на платье никто вообще не обратит внимания. Они одновременно были и невероятно удобны, и превращали ногу в нечто решительно миниатюрное. Конечно, они нуждались в реставрации, и я помчалась в мастерскую. Сперва над зеленым бархатом, каждая прорезь в котором была окаймлена (не окантована, а ювелирно прошита изнутри), золотой кожей, тончайшей, как папиросная бумага, над высоким столбиком каблука, над узором пряжек заахала приемщица, потом подтянулись мастера…

Китайские вещи… В них прошло мое младенчество. Скажи эту фразу сегодняшняя двадцатилетняя девица, ответ воспоследует самый сочувственный: бедный ребенок! Между тем я была очень богатым ребенком: благодаря самой-самой последней экспедиции отца в Китай, одета я была в позднехрущевские тусклые времена как принцесса. Я помню те вещи младенческой памятью, так они были прекрасны. Особенно сказочным был стеганый плащик с капюшоном, в который меня заворачивали на прогулках. Был он шелковым, снаружи расшит диковинными темно-золотыми страстоцветами, а изнутри подбит однотонной молочной бирюзой. Вязаного костюмчика из вишневой шерсти я не помню, зато помню саму шерсть. Когда костюмчик сделался мал, бабка распустила его и связала рейтузы. (Напомню, это было уже время, когда ничего китайского стало невозможно добыть ни за какие деньги…) Когда сделались малы рейтузы, она и их распустила и связала шапочку с шарфиком. Вот шапочку я и помню, в ней я ходила в школу. Три раза перевязанная, шерсть ее светилась изнутри. А уж как в ней было тепло!

Кто б тогда сказал, что как раз Китаю мы окажемся обязанными таким странным понятием, как «односезонная» обувь и одежда! Поносил - и на помойку, ремонту не подлежит, мастерские даже не возьмут. И ведь главное - не жалко ее ни капельки, выкидываем с удовольствием. За краткий век сегодняшней вещи не завязываются узы между нею и владельцем. Это касается не только дешевой одежды плохого качества. Одежда дорогая изгоняется раньше своего физического срока быстрой сменой мод. Наши вещи безлики, они нас больше не отражают. Когда нас не будет, мы никому не подарим удовольствия завернуться в шаль, еще хранящую наши духи, чувственно вызывающую нас из небытия…

Изменилось лицо богатства, изменилось лицо бедности. Вспоминается мне фильм «Амадей», таящий в себе курьез несколько иного свойства, нежели замышлялось его создателями. Думается, работа по реконструкции эпохи при том была проведена изрядная. Мебель, наряды, обои - все соответствует времени и месту. Вид тогдашних носилок просто восхитил своей подлинностью. Я сроду не знала, как переносили в те дни тяжелых больных, но одного взгляда на жуткую корзину было довольно: такого не придумаешь. Но при том - взгляд из сегодняшнего дня полностью искажает прошлое. Вот тяжелые времена, Моцарт беден и болен, в доме нет денег, а в дверь колотят кредиторы. Все так, да только каким же образом жена Моцарта ходит по дому в легком пеньюаре? А на дворе, между прочим, зима. Ах, друзья мои, это мы, во времена центрального отопления, можем сидеть без еды, но в тепле! Во времена Моцарта бедность - это холод. Нет денег - нет дров. А как красиво блестят паркеты и всяческие полностью соответствующие эпохе канделябры в бедном их жилище! По ходу выясняется, что в доме нет служанки. До водопровода и электричества полы и бронза в бедном, но не простом доме были черным-черны. Впрочем, у жены артиста-бедняка был выбор. Либо сверкающий чистотой дом и красные, растрескавшиеся, безобразные руки, либо черный паркет и нежные ручки. Причем второе в артистических семьях встречалось чаще. Испортить руки — значить сдаться, опуститься на ступень социальной лестницы безо всякой надежды реванша. Нет, пусть уж лучше кастрюли будут все в саже! Далее и сам Моцарт предстает перед нами в скромном, но аккуратном суконном камзоле. Мы должны прочувствовать, что гений обеднел, вспомнив, в каких лентах он недавно щеголял. Между тем музыкант, вхожий в самые высокие гостиные, ни в какой нужде не станет тратить деньги на обнову из сукна. Потому что трата эта – самая пустая. Все ленты и кружева никуда с его наряда не исчезнут, просто ленты станут блеклыми, кружева — расползшимися. Атласная же ткань камзола будет вся в плохо выведенных пятнах. Но в атласном камзоле можно, презрев любые пятна, идти куда угодно, ибо приличие соблюдено.

Но что уж нам теперь быт семьи Моцарта, когда истончается связь с живущими ныне. Я, по крайней мере, еще могу понять мотивы, по которым старый человек пытается навязать мне «еще хорошие» вещи из своего прошлого. Боюсь, особа годами эдак пятнадцатью моложе меня, сможет усмотреть тут либо маразм, либо оскорбление.

Впрочем, печалиться о вещах скорее приятно. Новый год навевает на элегические размышления, только и всего. Как-то раз на одной радиопередаче ведущая задала мне вопрос: вытеснят ли, на мой взгляд, электронные книги обыкновенные? Сгоряча я ответила, что бумажной-де книге стоять на наших полках во веки веков. А после подумалось: а ведь, наверное, было известное удовольствие в том, чтобы, размяв податливый кусок глины, выдавливать слова палочкой. Да и писать в чистом скриптории по тонкому пергаменту было куда эстетичнее, чем совать отягощенную грязным свинцом раму в громыхающий станок. Бог с ними, с носителями, лишь бы не менялось содержимое.

Не подешеветь бы нам самим среди дешевых наших вещей.