О МОНМАРТРЕ, РЕНЕССАНСЕ И ЭКСТРЕМИСТАХ



Франция и август позади. На сей раз, вопреки обыкновению, я решила задержаться в Париже прежде, чем поспешить в холодную любимую Нормандию. Всего на четыре дня – древняя столица парисиев дороговата для нормального человека, даже если питаться на бегу исключительно багетами и мороженым. Но картинки этих немногих дней так ярки и изобильны, что не хотят растаять, не излившись в слова.



С гостиницей повезло. Остановиться в разгар туристического сезона на Монмартре – это дорогого стоит. Даже не гостиница, гостиничка, старый дом, вписанный в склон горы. Входишь с улицы, вроде бы на первый этаж. Из холла спускаешься вниз по длинной крутой лестнице, но, войдя в свой номер, выглядываешь в окно и обнаруживаешь, что оказался не в полуподвале, а на третьем или четвертом этаже. «В душе нет горячей воды? А вы откройте кран и подождите минут 15!» Но ждать у крана нужной температуры некогда – вокруг все же Монмартр.



И где порок?



Я пытаюсь и в очередной раз не могу понять, отчего в литературе XIX века Париж – символ порока. Все эти Бальзаки, Золя, Додэ, Мюссе – они словно какой-то другой Париж живописуют, не этот, где свет витражей Сент-Шапели каким-то непостижимым образом делает прекрасным любое человеческое лицо. Помню свое первое открытие этого чуда пламенеющей готики. Я стояла посреди храма и смотрела не на витражи и не на своды, а, кто б мне такое сказал заранее! – на обычную туристическую толпу. Как, каким образом разноцветный бликующий воздух выявляет в чертах ум или доброту, лучшее, что есть, пусть очень глубоко, есть в каждом! Замысел ли это творцов Сент- Шапели, или замысел Творца, которого они хотели прославить?

По мне, Париж надо бы писать акварелью или пастелью, так он прозрачен и чист. Литераторы девятнадцатого века пишут Париж жирным маслом. Ну да удивляться нечему, два века либертинства и богоборчества: глаз не фокусирует красоты.

В XX веке Парижу повезло еще меньше. Уже не только во французской литературе, в мировой. Хемингуэй назвал его всегдашним праздником, но по мне лучше сплошные будни, чем такой праздник, как у Хемингуэя. На рубеже шестидесятых в город притащился черный как вакса американец Болдуин, и с простодушием вчерашнего обитателя джунглей пустился описывать быт парижских гомосексуалистов. Интеллектуалы и интеллектуалки млели. Не знаю, с тех ли пор возник штамп «Париж – город педерастов». Но жив он и по сю пору. Не далее, как зимой мне попалась книжица одной нашей постмодернистки-детективщицы. Вроде бы и сюжет не о том, а педерастические коллизии полезли с первых же страниц. Отметилась, иначе свои не поймут.



Вопросы Брауну



На Лувр дня не хватает. Все жалуются, что в Лувре надо месяца два просто квартировать. Кстати для того, кто ни разу не видал вживе Моны Лизы: он мало что потерял. Очередь к Леонардовскому шедевру выстроена так, что на лицезрение отводится не более десяти секунд.

Кстати, о госпоже Лизе Джокондо. На выходе из Лувра – неприятный сюрприз. Огромная реклама с нею же, бедняжкой, призывает посмотреть какую-то денбраунскую театрализацию, провала фильма им мало. В наше время все друг друга обзывают графоманами, поэтому я опасаюсь лишний раз употреблять это слово. Но Дэн Браун – графоман безусловный, это доказуемо на пальцах. Очень бы хотелось получить ответы на пару вопросов от поклонников этой помеси сборника головоломок для старших классов с детективом.

По Брауну Иисус Христос был не богочеловеком, а просто иудейским царем, оставившим потомство. Замечательно, но почему тогда кости (уже не мощи) жены какого-то иудейского царя сегодня так важны, что масоны и клерикалы готовы их самозабвенно воровать друг у дружки?

Опять же по Брауну Дэну, эта конкретная жена, а не сам царь, оставила какое-то учение, которое ученики царя заменили на противоположное, т.е. на христианство. Ну и к чему сводилась «настоящая правда», если для исповедания «учения Марии Магдалины» необходимо предаваться свальному греху? Неужели Браун и его поклонники думают, что у языческого общества были трудности с умением организовать качественную оргию?

И последнее. Если потомки Магдалины (и, так уж и быть, Иисуса Христа) и были французские короли Меровинги, то помнят ли сторонники Брауна, что эти самые Меровинги, хоть и изрядно зажигали вначале, уже тысячу триста лет назад выродились до того, что не могли ездить верхом? Если они так деградировали к VIII-му веку, на что же они похожи в XXI-ом?

Но едва ли я получу ответ на эти вопросы. И едва ли умно кипеть не самыми доброжелательными эмоциями из-за Брауна, покидая Лувр. Многовато мы воюем, да что сделаешь, время такое, не самое мирное. На мою душу мир снизойдет чуть позже, как всегда на побережье сумеречной Бретани, далеком от могил революционеров и от этнических проблем современного Парижа, в Нормандии, в Кальвадосе, где можно притормозить у любой фермы и купить у крестьянина кальвадос.



Нищие и короли



А путь в благословенные эти края – через Сен-Дени, место, где святой упокоился после достославного своего шествия по Монмартру. Сен-Дени, усыпальница королей, Сен-Дени, место недавних арабских бунтов.

Неблагополучные кварталы заметны сразу. Нет, архитектура не дает подсказок. Многие москвичи, заплатившие немыслимые деньги за «элитное» жилье, почувствовали бы себя как дома в муниципальных этих муравейниках. О социальном статусе говорит вид окон и балконов. Если в «благополучных» домах они украшены цветочными ящиками, то в местах обитания «угнетенных» с подоконников свешиваются перины, одеяла, ковры, на веревках сохнут штаны, платья, белье и прочие портянки. Французскому безработному арабу не приходит в голову как-то обустроить квартиру, жена его не наводит в ней уюта. Еще одна примета арабских кварталов – непременные спутниковые тарелки рядом с портянками. Они не хотят французских новостей, они слушают родное экстремистское вещание.

Вот и Сен-Дени. Автомобиль мы с друзьями, конечно, оставили на платной стоянке.

У входа в базилику восседает профессиональная нищенка-мусульманка, выдающая себя за нищенку-христианку. Но крестные знамения имитирует крайне халтурно.

В Сен-Дени правит бал Ренессанс. Супружеские надгробия Людовика XII, Франциска I и Генриха II – все на один лад. На фундаментах-барельефах высятся исполинские кровати под балдахинами. На смятых простынях возлежат обнаженные и, безусловно, мертвые тела мужа и жены, представленные в различной степени трупного окоченения. На верхушках балдахинов – та же пара, но в одетом, живом и молящемся виде. Это символизирует воскрешение к новой жизни, но символизирует мимоходом, без особой убедительности. Все внимание приковывают к себе предельно реалистичные трупы.

Страннее всего смотреть на приметы давнего вандализма, испещряющие белый мрамор статуй, словно дикая татуировка. Средь всех этих «здесь был Жан» попадаются надписи, выцарапанные в XVII веке! Они более заметны, чем при жизни Жана-вандала: в углубления набилась вековая черная грязь.

А вот это уже – вандализм не школярского пошиба. Революционеры извлекли из могил останки королей и покидали их в яму с известкой, наспех вырытую у самого входа. После было уже невозможно определить, кто был Людовик, а кто Генрих или Карл.

Точка в конце скорбной истории Сен-Дени – рядом. Она поставлена только в 90-гг минувшего века. Когда тело маленького Людовика XVII притащили в морг для бедных, кто-то из прозекторов, не из благоговения, а в качестве сувенира, извлек сердце мальчика и поместил в аптекарскую склянку. Двести лет склянка кочевала по разным владельцам. В конце концов, кто-то из ныне здравствующих Бурбонов сдал анализ на ДНК. А легенда-то не врала! Сердце мальчика покоится теперь с миром.

Ориентируясь по рисунку из революционных лет, вывешенному на стенде, мы нашли снаружи место, где некогда зияла известковая яма. Теперь там разбит скверик. В скверике со скучающим видом сидят двое ракалий (проще говоря, арабских юношей), несомненно «крышующих» нищенку. Вернее сказать, не нищенку, а нищенок: за три часа, что мы бродили внутри, у одной кончилась рабочая смена, заступила вторая, столь же фальшивая. Сказать, что новые обитатели предместья ничего не знают и не хотят знать о французской истории, было бы слишком политкорректно. Это нечто из области использования большой королевской печати для раскалыванья орехов. Это даже не со зла, от чего еще страшнее.

Но вот Сен-Дени позади, и не можешь понять, оглядываясь, слишком много или слишком мало вместили эти четыре дня.