Недавнее радостное событие – обретение Россией Сергиевского подворья в Иерусалиме – заставило вспомнить о том, что православный центр с тем же названием и с чем-то похожей судьбой есть и в Париже. У истоков его появления стоял человек с поистине подвижническим темпераментом - Михаил Михайлович Осоргин. Он оставил интереснейшие воспоминания о том, как в Париже появился русский православный центр.



До 1924 года я жил в Германии (сперва в Баден-Бадене, а за сим в Вюрцбурге). В Баден-Бадене я впервые познакомился и вскоре близко сошелся с митрополитом Евлогием (тогда архиепископом). Митрополит поручил мне очень сложное дело — получить в его распоряжение, от испанского консульства в Штутгарте, православный русский храм, построенный в 60-х годах великой княгиней Верой Константиновной, внучкой императора Николая I. С Божией помощью мне удалось преодолеть самые невероятные трудности, связанные с этим делом, желание митрополита было исполнено, был организован приход, приписанный к Баден-Баденскому приходу, и образовался, таким образом, новый центр русского рассеяния.

Вдохновленный этой удачей, митрополит в беседах со мною стал постоянно возвращаться к теме о русском рассеянии, и в этом порядке я узнал от него, что с 1923 года, непрерывной волной, русская эмиграция, спасаясь от растущей безработицы и дороговизны в Германии, перекочевывает во Францию и, в частности, в Париж, где уже давно единственный русский храм на rue Daru не вмещает всех молящихся. Необходимо поэтому открыть второй приход, но до сих пор все попытки найти подходящее помещение оканчивались неудачей.

Вот когда и запала мне в голову мысль постараться послужить в этом отношении делу Божию, и так запала, что к концу 1923 года мой переезд с женой и старшим сыном в Париж был окончательно решен. 21 января 1924 года поселились мы в Кламаре, имея на жизнь небольшие деньги, заработанные в Германии, что давало мне возможность не сразу приниматься за какой-либо заработок. Немедленно по приезде явился я к митрополиту Евлогию, заявил ему, что мне удалось достать в его распоряжение некоторую сумму денег (примерно около 50000 франков), предназначенную для устройства второго прихода, и предложил ему, если он меня благословит, посвятить себя всецело заботам о подыскании помещения для церкви. Митрополит, хотя и скептически отнесся к возможности увенчания этого дела успехом, все же с величайшей готовностью меня на него благословил.

Со следующего дня я принялся за поиски. Тогда еще память о героической врангелевской эвакуации была у всех свежа. Поэтому, когда я, входя во все учреждения, рекомендовался как уполномоченный главы русской эмигрантской Церкви, официальные лица встречали меня повсюду весьма благожелательно. Следует упомянуть, что с самого начала я держал в курсе своих начинаний, поисков и достижений лишь трех лиц: дядю моего, князя Г.Н. Трубецкого, его тестя, графа К.А. Хрептович-Бутенева, и С.Д. Сазонова, бывшего министра иностранных дел. Все трое с полным сочувствием относились к задуманному мною делу и оказывали мне содействие своими связями и знакомствами среди иностранцев. Я познакомился с некоторыми чиновниками. Один из них вдруг сказал мне, что может указать адрес скромной немецкой церкви в 19 arrondissement (округе — фр.), которая будет продаваться с торгов, и что назначена официальная цена в 150000 франков. Данный мне адрес был — 93 rue de Crimеe.

Представьте себе необитаемый в течение десяти лет большой участок земли, расположенный на холме и его подножье, с домами, большими деревьями и стихийно разросшейся по всему двору травой, отгороженный от городских улиц задними стенами соседних домов. Своего рода оазис, в котором трудно было вообразить, что находишься среди города.

Как сейчас помню, приехал я на следующий день к митрополиту Евлогию. которого не видел уже около двух с половиной месяцев. Не рассказывая ему пока ничего, я спросил его, может ли он и когда именно подарить мне два-три часа времени, чтобы осмотреть найденное мною владение. Митрополит, поняв важность дела, выразил желание ехать немедленно. Я попросил его надеть простую шляпу, чтобы не привлекать к себе внимания. Через 45 минут мы выходили из метро Botzaris, и митрополит, глядя на незнакомое название станции, сказал: «Хорошее название — воцарись, царь Борис». Я же ему ответил: «Скоро еще лучше увидите», — и повел его к будущему Подворью через парк Buttes-Chaumont. Попав в этот чудный парк, владыка сказал: «Какое хорошее место, чтобы читать утреннее правило...».

На обратном пути, когда прилив первого восторга улегся, митрополит начал меня убеждать, что это полное безумие — мечтать о покупке такого владения, что оно будет очень дорого стоить, что денег у нас нет и т.д. и т.п. Я же неуклонно ему твердил, что Бог нам поможет, что я в успехе не сомневаюсь и что нам надо только твердо верить в эту Божью помощь.

Прощаясь с митрополитом, я сказал ему: «Имейте в виду, владыка, что теперь главный успех нашего дела зависит от того, чтобы никто до поры до времени о нем не знал. Убедительно прошу вас дать мне свое митрополичье слово, что никому ни слова о нем говорить не будете». Владыка мне такое слово дал.

Недели две прошли в том, что я всячески старался продвинуть дело к назначению определенного дня торгов, выясняя одновременно и налаживая наиболее выгодные условия расплаты за имущество в случае его приобретения. Мне удалось устроить нижеследующее: для права участия в торгах необходимо было внести 10% с оценки имущества, то есть 15000 франков. При вступлении во владение, через пять недель после аукциона, следовало уплатить все пошлины в размере около 15,5% с покупной цены и, наконец, — основной долг накладывался на имущество ипотекой на пять с половиной месяцев из 5% годовых. На залог и уплату пошлин при вступлении во владение деньги у меня имелись. Но при нашем безденежье срок в пять с половиной месяцев для сбора покупной цены владения был все-таки недостаточный. Принимая во внимание исключительность этого крупного церковного дела, лично я не сомневался в конечном успехе. Около первого июня мои знакомые чиновники в Palais de justice встретили меня новостью, что торги назначены на 18 июля. Сейчас же сообразив, что это день памяти преподобного Сергия, я увидал в этом Божье благословенье и тут же поехал объявить митрополиту радостную весть. В кабинете владыки я застал его секретаря Т.А. Аметистова, с некоторых пор уже посвященного в наш секрет и всей душой нам сочувствующего. Я так и воскликнул: «Владыка, мы будем выступать на торгах в день памяти преподобного Сергия, он нам поможет, и храм должен быть посвящен ему». Т.А.Аметистов прибавил: «А все владение должно называться Сергиевское Подворье». Митрополит проникновенно перекрестился со словами: «Предстательством преподобного Сергия дал бы нам Бог успеха».

В остающееся до торгов время я старался всячески увеличить имевшуюся в моих руках сумму денег, чтобы тем самым успокоить митрополита, который все чаще и чаще впадал вдруг в тревогу за исход дела, боясь нашего безденежья. Для этой цели князь Григорий Николаевич Трубецкой познакомил меня с К.Е. Заменом, бывшим директором Особой канцелярии по кредитной части. Посвященный в наше дело, он отнесся к нему с большим сочувствием, расхвалил его перед митрополитом и обещал ему поддержку в финансовых кругах, надеясь достать на это дело 2500-50000 франков. Но тут нас ожидало большое разочарование. В самый критический момент, когда мы на эту помощь особенно рассчитывали, оказалось, что К.Е. Замену ничего не удалось достать, и он уехал в Виши. Здесь я должен отметить и подчеркнуть, что если К.Е. Замену и не удалось, как он хотел, достать денег, все же он сыграл большую положительную роль в нашем деле тем, что был единственным человеком из финансовых кругов, который не только не предостерегал митрополита от покупки владения, а наоборот — горячо подбадривал его своим принципиальным положительным отношением и искренним сочувствием.

Признаюсь откровенно, что постоянные колебания и сомнения митрополита, которые я должен был рассеивать при перегруженности работой и усталости доводили меня часто до полного изнеможения. Не раз бывало, что, вернувшись поздно вечером в Кламар после целого дня хлопот, я заставал телеграмму от владыки, срочно меня вызывавшего, немедленно возвращался снова в Париж, сидел у владыки до поздней ночи и только для того, чтобы разбить новую волну его очередных сомнений. Так, недели за полторы до торгов, владыка вызвал меня срочно телеграммой. Я явился к нему в 10-м часу вечера и вижу что-то совсем необычное в его поведении. Не глядя на меня, он глухим голосом говорит, подперев голову двумя руками: «Я окончательно решил это дело бросить, денег у нас нет, никто их не даст... Я вас вызвал, чтобы вам об этом объявить».

Меня как обухом по голове хватило. Но тут же сообразив, в чем дело, я совершенно непроизвольно воскликнул: «Владыка, вы посвятили в это дело Коковцова?» Митрополит вдруг испуганно посмотрел на меня исподлобья и почти шепотом произнес: «Говорил». А я ему: «Это так-то вы сдержали мне данное слово? Теперь мне все понятно». Тут же я решительно попросил его устроить мне свидание с Коковцовым сейчас же, несмотря на поздний час. Митрополит с готовностью согласился, и через 15 минут я уже сидел у Коковцова. Здесь я обнаружил, что митрополит посвятил Коковцова во все подробности нашего дела, а он, не давая мне даже высказаться до конца и обещая, как он выразился, «быть кратким», произнес целую речь как перед большим собранием, всячески стараясь меня окончательно разбить по пунктам. Закончил он свою речь словами: «Веры у нас хоть отбавляй, но недвижимое имущество покупается с бумагой и карандашом в руках и с деньгами в кармане. У вас ни того, ни другого, ни третьего нет». Я встал, извинился за беспокойство в поздний час и пошел обратно к митрополиту.

Митрополит так и набросился на меня с вопросами, но я, безнадежно махнув рукой, говорю ему: «Разве можно прошибить каменную стену?» И тут, к великому моему стыду, доведенный всем предыдущим до крайнего нервного состояния, я не выдержал и вдруг неожиданно для самого себя так разрыдался, что долго не мог совладать с собой. Как ни странно, но именно это спасло положение, казавшееся безнадежным. Бедный владыка не на шутку испугался, схватил стакан воды, начал меня отпаивать, обнимая и приговаривая: «Голубчик, простите, забудьте все, никого я больше слушать не буду, будем вместе с вами участвовать в торгах, только успокойтесь ради Бога». После этого происшествия вплоть до самых торгов владыка был тверд и непоколебим.

Наконец наступил так долго мною жданный и один из самых значительных дней моей жизни — день преподобного Сергия 18 июля 1924 года. Накануне, по желанию владыки, мы с ним условились, что на торгах предельной цифрой, выше которой я не пойду, будет 300000 франков. Я лично не придавал никакого значения какому бы то ни было «пределу», так как, в сущности, ни одной, ни двух, ни трех сотен тысяч у нас в кармане не было, поэтому на предложение владыки сразу согласился. В дальнейшем, как видно будет ниже, был момент, когда эта самая цифра поставила меня в положение почти трагическое. Затем владыка наметил такой порядок следующего дня: к половине первого приеду на rue Daru, где он сам отслужит молебен и благословит меня иконой преподобного Сергия, после чего я отправлюсь в Palais de Justice, где торги назначены были на два часа дня. В то время у русских, живших во Франции, день преподобного Сергия никак особенно не отмечался, и потому на rue Daru в этот день служилась простая будничная литургия при очень малом количестве молящихся. Когда владыка заявил, что желает отслужить посреди храма молебен преподобному Сергию, это произвело на всех впечатление чего-то необычного. Митрополит служил один, я стоял рядом с ним в качестве поющего, а молящимся был Сергей Дмитриевич Сазонов, именинник в этот день, знавший, кроме того, о цели молебна. В момент, когда митрополит благословлял меня иконой преподобного Сергия, он к нам подошел и шепнул владыке: «На большое, хорошее дело он отправляется, уверен, что будет успех».

Приехав заблаговременно в Palais de Justice, я сразу нашел своего поверенного, мэтра Клузо, которого мне очень рекомендовали как уже пожилого и очень ловкого человека, без услуг которого я не мог бы обойтись, так как суд вел торги только при посредстве поверенных. Будучи совершенно неопытным в делах судебных аукционов, не имея понятия о том, можно ли быть вполне откровенным со своим поверенным, я передал ему 15000 франков — необходимую плату за право участия в торгах. Но сказать ему, до какого предела я согласен торговаться, я все же не решался, несмотря на многочисленные его вопросы об этом. Внесших залог для участия в торгах, кроме меня, было человек шестнадцать, которые, каждый со своим поверенным, гуляли в зале, примыкавшей к аукционному помещению. Среди них один был представитель Армии Спасения, и мой поверенный невольно еще увеличил мое волнение, сказав, что Армия Спасения — очень серьезный и опасный конкурент, так как обладает долларами и фунтами, которых у нас нет.

Все эти наши переговоры были прерваны резким звонком, приглашавшим нас и наших поверенных занять места в аукционной полукруглой зале с длинными скамейками, расположенными амфитеатром. Примерно треть зала занимал большой стол, накрытый зеленым сукном и окруженный креслами — для судей. Только теперь, сидя рядом со своим поверенным и увидав, что он не может больше общаться ни с кем, кроме меня, я шепнул ему, что мой предельный максимум — 300000 франков. Он выразил опасение, что владение может подняться в цене гораздо выше, во всяком случае, просил моего разрешения вести торги по своему усмотрению и для начала молчать и только слушать, что скажут противники; я согласился. Наши переговоры были прерваны входом суда. Все судьи были в средневековых тогах с белыми жабо. Последний нес в руках два подсвечника, один с горящей свечой, другой — с особым фитильком, который, когда его зажигают, горит всего секунд восемь. Каждый раз во время аукциона, когда какая-нибудь цифра повисала в воздухе, этот судья зажигал горящей свечой фитилек, торжественно объявляя: «Dernier jeu» (Последняя игра — фр.). Если какой-нибудь поверенный во время горения фитилька назначал цифру выше предыдущей, судья тушил фитилек и торги продолжались дальше. В случае же молчания противников до момента, когда фитилек погасал сам, судья произносил сакраментальное слово: «Eteint (погасло — фр.)», и на этом торги кончались в пользу последнего, поднявшего цену.

Со входом суда воцарялось гробовое молчание. Председатель предложил судебному приставу огласить описание продаваемой недвижимости. Торги начались.

Сидя рядом со своим поверенным, я судорожно сжимал на пальце правой руки кольцо с частицей мощей преподобного Сергия и был в совершенно невменяемом состоянии от волнения. Представитель Армии Спасения, сидевший наискось от нас, так же, как и мой поверенный, молчал. Торги начались с официальной цифры — 150000 франков, и мелкие конкуренты начали прибавлять от 500 до 1000 франков. Так постепенно цена поднялась до 180000 франков, и на этой цифре зажгли фитилек. Тут поверенный Армии Спасения, увидав, что мой мэтр Клузо продолжает упорно молчать, поднял цифру на 5000 франков. Тогда мой поверенный, глядя в пространство, кинул цифру — 10000 франков. Первый прибавил еще 5000, мой — 10000, и т.д. и т.д. При этом каждую цифру мой поверенный произносил с таким видом, что даже у меня, знавшего, что дальше 300000 он не пойдет, было чувство, что он способен бросать цифры вдвое больше противника до бесконечности... Не успел я оглянуться, как цена, поднятая моим поверенным до 300000 франков, повисла в воздухе, я же вдруг заметил, что представитель Армии Спасения замотал головой своему поверенному, отказываясь от дальнейшего участия в торгах. И нам зажгли последний огонь. Вдруг один из мелких конкурентов прибавил 1000 франков, и последний огонь зажгли ему. Мой замолчавший поверенный начал шептать мне на ухо, что этот конкурент совсем не страшный и вот-вот отпадет. Неужели мы откажемся от торгов в такой критический момент?! Этот страстный шепот адвоката вызвал во мне целый рой мучительных терзаний. Все это заняло меньше восьми секунд времени. Но что я за этот короткий срок пережил и перестрадал от мысли, что наше дело может сейчас рухнуть, — не поддается описанию. В результате я шепнул поверенному, что согласен поднять цену до 325000 франков, и он, спокойно глядя в пространство, продолжал торги, изменив лишь масштаб своей тактики, применяясь к противнику, то есть на каждую 1000 франков с его стороны прибавлял 2000 франков. Надо думать, что у всех конкурентов сложилось впечатление, будто мои поверенный, задавшись целью приобрести владение во что бы то ни стало, за ценою не постоит, а двойную цену набавляет, лишь чтобы поиграть с противником, как кошка с мышкой. В результате на цифре 321000 франков с нашей стороны противник замолчал, и судья нам зажег «dernier jeu»... Через восемь секунд в гробовом молчании раздалось сакраментальное слово: «Eteint».

Не теряя ни минуты, я помчался к митрополиту объявить ему о нашей радости. Застал его сидящим в кабинете. На мое восклицание: «Владыка, поздравляю вас с покупкой Сергиевского Подворья!» — он как-то полунедоверчиво-полуиспуганно на меня взглянул и говорит: «Бросьте шутить, говорите правду». — «Да ведь я сущую правду и говорю». — «За сколько вы купили?» — «За 321000 франков». — «Это вы так-то сдержали наше условие не превышать 300000 франков?.. Спасибо вам, что так меня подвели. Не ожидал».

Я был до того ошеломлен этой совершенно неожиданной для меня реакцией владыки, что, не помня себя, почти на ходу воскликнул: «Хорошую благодарность я от вас за все получил», — и выбежал из кабинета, не прощаясь. Приехав в Кламар. я был встречен совершенно иначе своими единомышленниками: старый граф Хрептович и князь Григорий Николаевич Трубецкой горячо меня поздравляли, обнимали, всей душой радовались со мной.

Со следующего дня начались новые хлопоты и осложнения. Прежде всего юридическая сторона дела. По положению этого судебного аукциона, покупка окончательно оформлялась лишь по утверждении, то есть в день ввода во владение нового владельца, при условии уплаты им соответствующих пошлин и налогов. До этого дня всякий имел право явиться в суд и, внеся залог в размере 10% с последней покупной цены, хотя бы самым пустяшным увеличением этой цифры расстроить состоявшийся торг, который в таком случае, через шесть месяцев, снова начинался с этой цифры. По закону, ввод во владение в данном случае был назначен на 18 августа. Принимая во внимание настроение владыки, я тщательно скрывал от него эту возможность, тем более, что в первые же два дня после торгов результат их начал получать огласку в ближайшем окружении владыки, вызывая отрицательное отношение к покупке у подавляющего большинства, что все больше и больше колебало владыку. Такой авторитет в глазах митрополита, как граф Коковцев, узнав, что торги состоялись в нашу пользу, убеждал владыку отказаться от внесенного залога в 15000 франков, который он брался возместить, выражая при этом свое негодование на то, что владыка связался с «сумасшедшим мальчишкой» (это я) и что дело кончится большим скандалом.

На все это вдруг я получаю письмо от поверенного представителя Армии Спасения, заверенное самим представителем, lieutenant-commissaire Albin Peyron. В вежливой форме поверенный сообщал мне, что его клиент не захотел быть моим конкурентом только потому, что я представитель русского митрополита, по существу же, его чрезвычайно интересует нижнее помещение церкви или, в крайнем случае, два дома (ныне причтовый и академический) для собраний Армии Спасения. Поэтому он спрашивает, можно ли ему рассчитывать заарендовать у нас это помещение. Такое письмо меня смутило. Показать его владыке — ясно, что он заставит меня немедленно отказаться от покупки в пользу Армии Спасения. С другой стороны, оставить письмо без ответа было чрезвычайно рискованно, ибо, как сказано выше, Армия Спасения вполне могла сорвать торги. Вдруг меня осенила счастливейшая интуиция: без малейшего колебания я написал поверенному, что прошу передать мою глубокую благодарность его клиенту за благородный отказ от соревнований, что владыка в настоящее время отсутствует, но, как только он вернется, я ему обо всем доложу, и не сомневаюсь, что, возможно, будет найти какое-нибудь соглашение. 19 августа, после ввода во владение, я написал поверенному, что владыка, выражая глубокую благодарность его клиенту, к великому сожалению, лишен возможности исполнить его желание, так как все помещения крайне нужны нам самим.

К 18 августа, дню ввода во владение, необходимо было внести все пошлины и проценты по покупке, что, неожиданно для меня, оказалось выше предполагаемой мною суммы. В результате у меня не хватало 12000 франков.

Срок взноса приближался, я метался во все стороны, чтобы раздобыть 12000 франков. И всюду, точно сговорившись, мне отказывали, ибо настроение большинства продолжало быть крайне отрицательным.

Время шло, а денег все не было. Да простит мне ныне покойный граф Хрептович-Бутенев, если, невзирая на его чрезвычайную природную скромность, я все же поведаю о том, какую невероятно чудесную и буквально спасительную услугу он оказал тогда Сергиевскому Подворью. Он вместе со мной волновался о недостающих 12000 франков, не имея возможности мне их дать, будучи сам в трудном финансовом положении в этот момент.

За шесть дней до срока, 12 августа, в день своего рождения, я пришел утром в домовую церковь графа Хрептовича в Кламаре. В саду меня неожиданно поразил вид возбужденного старичка-графа, который нетерпеливо махал мне издали какой-то бумажкой, повторяя: «Поздравляю, поздравляю». Думая, что он поздравляет меня с рождением, я подхожу к нему и вдруг вижу, что он протягивает мне чек в 12000 франков. Что же я узнал?! Оказывается, выезжая из Австрии во Францию, граф оставил тамошнему своему доверенному в делах какую-то акцию, не котировавшуюся тогда на бирже, с поручением продавать ее в случае, если бы она выгодно поднялась в цене. Вот этот поверенный и писал теперь графу, что акция сильно поднялась, и он ликвидировал ее, боясь ждать дальше. Результат ликвидации — 12000 франков — он посылает графу. Граф отдал мне эти деньги на покрытие недостающей суммы для ввода во владение.

Итак, 18 августа владыка был введен во владение. Теперь нам оставалось собрать 321000 франков до 30 января…