116    Постигая Москву

пиус, историками Кизеветтером, Лемке, Ключевским. Оно пропагандирует роскошь и непоколебимую веру в неуклонный прогресс — об этом говорят прекрасно оформленные путеводители по немецким курортам, Петергофу, Венеции, Ницце, Ялте.

Времена меняются, а с ними и книги — правда, здесь такого рода изменения можно проследить только до начала 1930-х гг. Возможно, книжная продукция последующих лет не предназначена для букинистов, она хранится для служебного пользования — в библиотеках, читальных залах, архивах. Трудно поверить, что она не вызвала бы интереса у антиквара. Да ведь на «стали-нистику» уже есть спрос! За ставшие раритетами хвалебные песнопения в адрес создателя Беломорско-Балтийского канала, за россказни Фейхтвангера о 1937-м годе и даже за напечатанный миллионными тиражами «Краткий курс» платят отнюдь не умеренную цену. А что говорить о материалах процессов троцкистов и прочих «двурушников»!

Нынешние цензоры подвергают цензуре прежних. В букинистическом магазине на Ленинском проспекте я стал свидетелем разговора между господином, желавшим продать сочинения Сталина в тринадцати томах, и продавщицей. Та без лишних слов отклонила предложение, заметив, что это невозможно.

Один знакомый, с которым я поделился своим удивлением по поводу того, что в московских букинистических магазинах можно найти буквально всё, считает, что в России оказалось спасено гораздо больше, чем в Германии, — и не только благодаря уважению к книге, но и потому, что сталинская машина работала не так хорошо, как безупречный аппарат, созданный нацистами.

Поток книг в послереволюционные годы, вероятно, был громадным. Революция ликвидировала библиотеки аристократии и буржуазии, а иногда даже сжигала их, как библиотеку Александра Блока; она вынудила жителей Петрограда и Москвы, которым во время Гражданской войны и интервенции грозила смерть от голода и холода, махнув рукой на угрызения совести, топить книгами печи, чтобы выжить; многие люди, участвовавшие в революции, никогда не держали в руках книгу и не могли усвоить почтения к ней. Большевикам, среди которых «работников пера» было больше, чем в любой другой группе политических лидеров за всю предшествующую историю, которые выросли по большей части в среде, где бережное обращение с книгой разумелось само собой, оставалось только в ужасе, беспомощно взирать на подобные «перегибы» (на самом деле вовсе не перегибы, а естественные проявления разрушительного потенциала, присущего любой великой революции).

Эстет Вячеслав Иванов одно только устранение буквы «ять» революционными реформаторами языка и правописания назвал настоящим позором и объявил ему борьбу не на жизнь, а на смерть; тем временем фонды библиотек, служивших в России очагами и чуть ли не храмами культуры, разбазари-