просторными зданиями, и новейшим по тем временам оборудованием.

Даже слово «университет» москвичи начинали забывать: не раз, услышав, спрашивали — это вы про какой, про Свердловский или вечерний? В ходу было только невразумительно мычащее «Ымгыу », но и его кондукторы трамваев, объявлявшие остановки, предпочитали не произносить.

Много лет спустя я обнаружил в подшивке университетской многотиражки «За пролетарские кадры» за 1937 год свою студенческую речь на открытом заседании партактива, где об этих бедах было рассказано публично. Кстати, именно в этой речи я позволил себе еще и такую дерзость: добавил к словам, что «университету не хватает гордости», неожиданное для собравшихся пожелание — не пора ли присвоить ему и достойное имя Ломоносова? Чей-то гнусавый тенорок из задних рядов педантично возразил: «Но, как известно, наш университет носит имя Михаила Николаевича Покровского», — на что я все же нашелся ответить: «А должен носить — Ломоносова!»

Жаль, что именно этот абзац (о Ломоносове) из публикации в многотиражке был выброшен — все-таки сочли нецензурным, — но остальное высказанное дали полностью. На этом партактиве я впервые узрел ректора Бутягина, был рад, что выложил все в его присутствии и вроде даже произвел на него впечатление: начальство похлопало меня по плечу и спросило только: «А вы, наверное, пишете стихи?»

Не уверен, что именно мое выступление открыло глаза руководству на постыдность тогдашнего положения университета, — это и без меня носилось в воздухе, обсуждалось открыто даже в нелегком 1937 году! И все же меня тешит надежда, что в происшедшем через три года повороте в судьбе университета сыграла роль и та капнутая мною капля...

Поворот назревал, но начальство и в университете, и в тогдашнем Комитете «поделом высшей школе», как его в шутку называли (по аналогии с еще более печально извест-

10 Ю. К. Ефремов