252    Постигая Москву

не справился окончательно с соперником, тысячу раз объявленным мертвым и тысячу раз разоблаченным. Нечто вроде смущения победителя, не совсем уверенного в своей правоте, до сих пор заметно в том, каким образом православная церковь все-таки допускается в общественную жизнь.

Было бы, однако, неверно приписывать блокаду церковного мира, профанацию или, по крайней мере, ограничение этой сферы только советской власти. Еще на рубеже веков знаменитым архитекторам и городским планировщикам в разгар бума, охватившего капиталистическую Москву, приходилось отстаивать церкви и монастыри. Уже автор путеводителя 1914 г. взволнованно и грустно сообщает о том, как много от старого ядра города, от его башен и стен-защитниц проглотила новая капиталистическая столица. Железные дороги, трамваи, многоквартирные дома успели наложить свой отпечаток на его силуэт задолго до появления мыслей о централизованном социалистическом городском планировании. Есть какая-то ирония в том, что авторы Генерального плана 1935 г. имели в виду снова восстановить в правах силуэт Москвы, выровненный предприятиями, банками и общественными зданиями, которые поглотили вертикаль церквей и колоколен! Очертания семи высотных зданий, господствующих сегодня над городом, — не что иное, как метаморфоза вертикали церквей и колоколен старой Москвы, реорганизация города с помощью архитектурных императивов после того, как императивы прошлого нивелировались и отслужили свое.

Если вторжение в сферу священного объясняется не только вмешательством высоких инстанций, то чем можно объяснить эффективность этого вторжения? Конечно, в первые послереволюционные десятилетия существенную роль играли атеистическая пропаганда, разоблачение церковников, часто с помощью вульгарно-материалистических брошюр, импортированных с Запада: литературы Французской революции, работ Дицгена, Меринга, Каутского. Но сильнее атеистической пропаганды комсомола, вероятно, сказалось другое — недостаток прочно построенных зданий. Из сознания того, кто сегодня работает печатником в одной из типографий, разместившихся в бывших церквях, давно уже улетучилась память о первоначальном предназначении этого помещения.

Если чересчур подчеркнутая бестактность — знак неуверенности, то о неуверенности в чем именно идет речь? Может быть, на этот вопрос можно ответить встречным вопросом: что и в какой момент побуждает государственные ведомства снова предоставить право на существование той сфере жизни, которой они раньше угрожали? Чем объясняется восстановление храмов, их тщательная реставрация и отчасти передача церкви? Дело, конечно, не только в доходах, извлекаемых из туристической отрасли. Мне кажется, дело в растущем ощущении, что, как ни относись к русской церкви, речь идет прежде всего о русских церквях; они, как и все, что изымается